Диомед, сын Тидея. Книга первая - Страница 91

Хорошо!

Особенно если не хочется возвращаться домой...

* * *

– Как тебе мое новое ожерелье, ванакт? Камни ничего, но работа все-таки не критская. Надо бы с торговца шкуру спустить, чтобы не врал! Застежка! Ну, разве это критская застежка?

Кроме ожерелья на моей супруге больше ничего не было. В гинекее она так и ходит – голой. Даже зимой. Вначале я надеялся – простудится, сляжет. Да где там!

– Мне надо в Пелопсовы Палаты...

– Успеешь!..

Богоравная Айгиала сняла ожерелье, аккуратно уложила его в алебастровый ларец, качнула худыми бедрами.

– Я, кажется, еще не вдова!

Я застонал – мысленно, конечно. Увы, она не вдова, а я – не вдовец. А я еще думал когда-то, для кого боги эту страхолюду сотворили? Оказалось, для меня. Худая, ребра кожу рвут, конопатая, левый глаз в сторону смотрит. И хорошо, если в сторону. Но сегодня в мою богоравную в очередной раз вселились даймоны. Это бывает – когда я на несколько дней уезжаю. И когда в Палате Печатей задерживаюсь. И по храмовым праздникам. И по полнолуниям. И просто так.

И тогда Айгиала, дочь Амфиарая Вещего, вспоминает, что она еще не вдова.

Не накинулась, неспешно подошла. Знала – никуда не денусь. Так же аккуратно, как только что ожерелье, расстегнула фибулу на моем фаросе, хищно дернула губой...

– Я еще не вдова, ванакт!

...Вначале она попыталась называть меня «Диомедиком» – по примеру братца Заячьей Губы. «Диомедика» я пресек. Это была первая победа – и последняя.

– Не вдова!..

Каждый раз, когда я ложусь на нее, опасаюсь, что ребра моей богоравной супруги прошьют меня насквозь. Но это было бы не самой большой бедой.

(А еще у нее изо рта пахнет! Благовония сидонские бочками покупает, а изо рта – как из поварни, когда там котлы моют.)

– Ну, что стоишь? Иди! Иди сюда, быстро!

Все! Пропал! Костлявые руки – засовом на спине, худые, в рыжих волосах ноги бока сжимают...

– Ты... мой супруг! Богами... богами данный! Ясно? А я – не вдова! Не вдова-а-а!..

Задергалась, зашипела, завыла. И мне выть захотелось...

Но даже не это – самое скверное. И даже не то, что ей больше по нраву женщины, а не мужчины (в добрый час, женушка!). Я думал, она дура, конопатая сестричка Алкмеона.

Зря думал!

– Не спеши! Еще успеешь... к своей!

Оскалилась, медленно провела ладонью по мокрому лону, лизнула палец, затем другой.

– Я не оставлю твоей Амикле и капли! Понял? Ты будешь сеять только в меня! Я – твоя жена. Твое семя – мое!

– Вот как? – огрызнулся я. – А что же ты, богоравная, всех рабынь во дворце перелюбила?

– Завидуешь, муженек? Завидуешь?

Ее пальцы легли на мои колени, поползли – выше, выше...

– А давай договор заключим! Ты свою рабыню бросишь, а я тебе любую женщину приведу. Прямо сюда! Хочешь Креусу, жену Полидора? Она толстенькая, щипать приятно...

Я попытался отстраниться, да где там! Держит, не отпускает. Сколько же даймонов в нее вселилось на этот раз? А может, и без них обошлось. Просто шепнула какая-нибудь гарпия, где я по вечерам бываю. Много тут гарпий, в Новом Дворце!

– Я не против, если ты задерешь кому-нибудь юбку, ванакт! Мне даже интересно поглядеть будет. Люблю смотреть! Но я не потерплю соперницы у трона! Понял? Не потерплю! С рабынями можно спать, но не любить их! А сейчас ты будешь любить меня! Я тебя высушу, муженек, высушу! Высушу! Ничего ей не оставлю!

Ее пальцы – опытные, гибкие – уже взялись за работу. Богоравной Айгиале было двадцать семь, когда боги (ух, боги!), наконец, нашли ей мужа. Эти годы она не потратила зря. Как-то призналась, что первым у нее был младший брат – Алкмеон. Я даже не удивился.

– А твою рабыню я достану, достану, достану! Она слишком много возомнила о себе, храмовая подстилка! Молчи, я – твоя жена, молчи!

Губы скользили по телу, умело, расчетливо, пальцы знали свое дело, и я вдруг понял, что сейчас, в этот миг, я хочу эту некрасивую, не любящую меня женщину, хочу, чтобы она выла, царапалась, дышала мне в лицо...

– Вот так! А теперь подумай, как ты меня ненавидишь! Как я ненавижу тебя! Как я сейчас закричу, потому что ты умеешь делать больно, больно, больно!.. У меня было много мужчин, они так же лежали на мне, они были во мне, и я их ласкала, ртом, губами, руками, я глотала их семя...

Я ненавидел ее. Ненавидел – и хотел. И это было самым страшным.

* * *

В Лерне – порядок, в Трезенах – порядок, в Тиринфе – порядок. И в Аргосе тоже – порядок. Хоть табличек с донесенями не читай!

Я и не читаю. Дядя Эвмел читает. Читает – откладывает. Налево – направо, налево – направо.

Вечер, мягкий сумрак за окнами, Палата Печатей. Мы с дядей вдвоем. Ему домой неохота – и мне неохота. Собственно, я дома, за стенами Лариссы Неприступной, в Новом Дворце. Уже четыре года как дома! Но... никак не привыкну. Все хочется на Глубокую, но там сейчас пусто, да и дом уже не тот – новый, чужой.

То ли дело Капанид! Придет к себе, в обитель богоравных Анаксагоридов, посадит на шею богоравного Комета Сфенелида, а тот его за бороду – хвать! (Выросла-таки у Сфенела бородища! Не то, что у меня – смех на подбородке.) Капанид – басом, и Сфенелид – басом. Завидно даже! И у Промаха сын (Дылдид, стало быть), и у Полидора. А у Эвриала – дочка. Коричневая, вся в папу...

– От Менелая, Тидид! Он о посольстве пишет.

Ах да, замечтался!

– Мы с тобой ошиблись. Главный в посольстве не Эней, а Парис. Парис Приамид.

– Кто? – лениво удивился я. – Это от какой жены?

Упомнить всех сыновей Приама Троянца не может никто. По одним списком их сорок восемь. По другим – пятьдесят два. Вот кого жены высушили! Ему, Лаомедонтиду, и пятидесяти нет, а, говорят, хуже дяди Эвмела выглядит.